Чудная  птица

А. Сливицкий

короткие, были сплошь, насколько мог видеть глаз, глухие: без окон, без дверей.    

Между ними-то и шла стена с оконцем Савёла, а может быть и с несколькими такими же оконцами, но нам, конечно, их не было бы видно. против этой стены близехонько, саженях в четырех, тянулась высокая ограда-частокол, какая обычно бывает вокруг острогов �.    Невдалеке, за частоколом, виднелась верхушка одиноко стоявшей широко разросшейся густой березы в почках, до того налитых, что казалось, они вот-вот лопнут, и дерево зарябит, зазеленеет своими новыми листочками... Больше из оконца ничего не было видно, кроме неба. Стоит ли острог среди города или на краю его; что там за частоколом: улица, большак� ли проходит, или луг, поле, а может быть, здание какое-нибудь, � ничего нельзя было понять:

только и видны� краешек неба да верхушка березы... Распросить Савёла, так он, пожалуй, припоминая, как вели его сюда с год тому назад, рассказал бы нам, что с трех сторон вокруг острога голо, но с четвертой четвертой к острогу примыкает большой-прибольшой старый сад � настоящий лес! Савёл до сих пор не забыл тех огромных матерых сосен, елей и дубов, какие заметил мельком, проходя под конвоем мимо ветхой, но красивой ограды этого сада. Слышал тогда Савёл, что земля эта осталась от богатого одинокого барина и теперь спорная: не то к тюрьме, не то в казну отойдет, � и все в саду запущено уж много лет. Он, этот сад, по соображению Савёла, приходится не иначе как вправо от его оконца...

        � Ах плутовка! А красота-то, красота � чисто райская!

  Арестант смотрел на самую верхушку березы, где сидела действительно редкой красоты птица. Величиною побольше галки, светло-шоколадного цвета, с необыкновенными ярко-голубыми и белыми треугольными звёздами на темных, почти черных, крыльях и с небольшим хохолком на голове, который красацица ежеминутно то подымала, то опускала, как видно что-то напевая. Голоса её за двойной рамой, разумеется, не было слышно. Всю её обливало ярким светом раннего весеннего солнца, которое в том году сразу показалось во всей силе тепла и света уже в середине марта.

� Не иначе в саду затевает строиться! � соображал Савёл, глаз не спуская с красавицы-птицы. � Ну а где ж твоя парочка, щеголиха?.. Али ты одной головой на свете живешь?

В это время "щеголиха" вдруг камнем упала с дерева и грациозно уселась на частокол поближе к левой боковой стене. Точно понимая, что ею любуется человек, она стала поворачиваться на острие столба и так и этак: то покажет черное крыло с яркими двумя звёздами, то темно-шоколадную спину, то свелую грудь; а хохолок на голове, как живой, так и прыгает. Теперь можно было разглядеть её во всех деталях: белое горло;  черные узкие полосы на щеках, точно усы, от самого клюва расходящиеся вправо и влево; хохолок ее был серовато-шоколадным, с черными полосками и крапинками, словно шапочка из тигровой шкуры; клюв � черный, крепкий как шильце...

� Опять разбойничать? � ворчал Савёл. � Ведь уж парочку яичек утащила?.. Думаешь они тебе, голубки, сотню нанесут? Как же надейся! Уж ты их ограбила до последнего. Вот как ты грешишь! Вот какая ты разбойница!

____________________________________

II.  И смех наводит на грех

Савёл уже высидел в остроге целый год; и еще оставалось ему сидеть тут около полугода, не считая штрафных досидок. Попал он в тюрьму за нанесение тяжких побоев кресть�янину своей деревни - из мести. А мстил Савёл за насмешку: его мир наказал по ошибке вместо другого. Как на грех, случилась эта беда как раз в ту пору, когда парень был объявлен женихом. Посыпались на несчастного насмешки, задразнили Савёла до невозмож�ности кличкой "жених". С этого бедняга и озлобился на всех, и запьянствовал, и пустился в порочную жизнь - из хорошего парня превратился в пугало для всех своих односель�чан... Когда открылось, что Савёла наказали несправедливо, старики на сходке просили прощения у него.

-Да, вам теперь хорошо разговаривать! -сказал Савёл, чуть не прослезившись от досады. -А когда сказывал, что напрасно судите, так не слушали!

От злости он даже шапку свою швырнул на землю.

Что ж ты, все и будешь так озорничать? - спрашивали сконфуженные "судьи".

Буду за вас Бога благодарить, мир честной! - ответил Савёл и с этого дня еще сильнее запьянствовал.

Денег отец ему, конечно, не давал на кутежи; Савёл пропивал одежду, ходил оборванцем; насмешки удесятерились.

- Смотри, Савёлушка, до чего ты дошел! -говаривал ему отец. - Смотри, раскаешься, да поздно будет!..

Так и вышло. Ни мольбы отца и матери, ни просьбы о прощении провинившихся стариков-односельчан, - ничто не помогло. И злобы-то уж очень много накопилось в сердце у оскорб�ленного Савёла; да и успел-таки парень втян�уться в порочную жизнь: ведь лиха беда начало. Недаром говорит пословица: "Укрепится человек - крепче камня, а ослабнет - слабее воды"... Года три он вел такую жизнь.

Что ни творил, все удачно сходило с рук - да вдруг и угодил в острог на целых полтора года...

Злобу свою принес он с собой и в тюрьму. С первых же дней заключения все тюремное начальство от мала до велика он вооружил против себя сварливостью, грубостью, вздорностью. В конце концов его перевели из общей камеры в одиночное заключение. Конечно, от этого Савёл не стал мягче... Если и приходил он изредка в доброе настроение, так что сам разболтается с соседями по заключе�нию или с часовым, когда случится солдат подобрее, то и в такие минуты не было Савёлу милее разговоров, как осуждать тюремное начальство: смотрителя, надзирателей, фельд�шеров, писарей, - всех до последнего рабоче�го на тюремном дворе.

 А может быть, поговев, раскаялся Савёл и пожалел, что довел себя до такого позора? Бог весть, что творилось с Савёлом.

Только раз, не так давно, он как будто проговорился, что у него на душе.

- Слыхал ли, Савёл? - крикнул ему совсем юный арестант, сидевший через камеру от него. -Слыхал, какую штуку отколол надзиратель?

А Савёл ему: Уж и вы народец, погляжу я на вас! Ни тебе про деревню, ни про родных своих! Ровно в этом самом остроге и на свет родились: только им и радости, что надзиратель отколол, да что смотритель... Тьфу! Прости, Господи! Вот уж свет-то клином сошелся!

- Эва ты о чем! - изумился арестант. - Так бы и сказал! Что же, самое любезное дело! А то, на-ка, плюется!.. В деревнях я, землячок, не живал, ну а про города рассказать можем очень даже многое.  

-Отвяжись! - сердито проворчал Савёл и замолк.

Бедный, как видно, стосковался по своим, и хотелось ему потолковать о деревне, о домашних, о крестьянском житье-бытье, а не о тюремных дрязгах; да обо всем этом поговорить-то не с кем было. Ведь сам же Савёл целый год то и дело подстрекал своих соседей по заключению осуждать острожные порядки да сплетничать о своем начальстве, разохотив их изощряться в этом. Да и соседи-то попались ему почти не знавшие деревни. Этот молодой - какой-то подмастерье из часо�вого магазина, в городе и родившийся; сидел еще тут официант из большой гостиницы, тоже городской житель; два еврея - так те только между собой по-еврейски и переговаривались; с купцом - 2-й номер занимал - также мудрено было о деревне разговориться; а  газетчик, то есть разносчик газет, - едва его затронут, такие мудреные слова начинал произносить, что сам официант становился в тупик и только приговаривал: "Бывает, бывает"... Был один и деревенский, но конокрад; его Савёл как-то побаивался и остерегался.

Со скуки, когда чуть потеплело и от оконца перестало дуть, и оно оттаяло, Савёл по целым дням любовался кусочком неба, верхушкой березы да воробушками и голубями, что вертелись около частокола. Часовые сердились было на него, приказывали не сдвигать койки с места и не лазить к оконцу; но скоро поняли, что у арестанта ничего худого на уме нет: ни покушения к побегу, ни другой какой проделки. Весна на дворе, вот и тянет человека к окну, - и только требовали, чтоб перед утренней и вечерней поверками да перед раздачей пищи он приводил свою камеру в порядок. "Эй ты, черная голова! - кричал часовой, стуча в дверное окошечко Савёла. - Слезай, слезай: обход пойдет, тебе же въедет!" И Савёл покорно, как дитя, простовато улыбаясь, торопился исполнить приказание часового... У него даже мозоли наросли от постоянного "дежурства" на цыпочках.

III.  С какого света?

Трудно передать восторг Савёла, когда в первый раз на частоколе, против его оконца, вдруг очутилась никогда им прежде не виданная, разрисованная такими яркими красками птица... "Матушка, с какого ты света?" - мог только прошептать изумленный Савёл.
Он уж с неделю зорко и неустанно следил за всеми проделками красавицы: как она управляется с земляными червями и разными жуками и бабочками; как ловко - бочком, бочком, вприпрыжку-подбирается к воробьям, когда те уж очень рассорятся на частоколе; третьего дня Савёл видел, как она пожирала на дереве не то ужа, не то гадюку... Сегодня за разорение голубиного гнезда-она утащила яйцаитут же, на глазах у Савёла, аппетитно их выпила, - за такое варварство он дал ей прозвища ■■разбойницы" и "яичницы"... И странно, хотьи укорял он красавицу всячески, но как будто полюбил ее еще сильнее - должно быть, за хитрость, за удаль...
"На ловца и зверь бежит" - говорит пословица. Так и с Савёлом вышло. Дня два спустя после разорения голубиного гнезда лежит он под утро на своей койке - что-то разбудило его ранее обыкновенного, -лежит и думает: каково-то теперь в деревне у них? Отцу хлопотливо, чай, без помощника?.. И стал представлять себе всю весеннюю нужду мужицкую: крыши разобраны - скотинке скормили; надо сеять - нечего, и самим есть нечего... "А мне туда хоть и не показываться: легче уж здесь сидеть да сидеть..." - думал Савёл. Тут гордость его во всю силу раздулась, чего еще и не было, и то стал обдумывать: как будут смеяться над ним, когда выйдет из острога, - прежде смеялись, а теперь вдвое; как начнут старики свой разум показывать: "Говорили тебе-не послушал! Умней стариков возомнил себя!" И свои все с тем же досаждать будут. "Нет, уж лучше бродить гДе ни на есть, чем все такое слушать, - решил Савёл. - С голоду околею, а не ворочусь туда; силой воротят - убегу". И надумал: как проснутся арестанты, порасспросить у того, у другого о столичной жизни, что там и как? Легко ли к должности пристроиться и много ли при удаче заработать можно? Официант и часовщик все объяснят... В дворники, в сторожа пойти можно, - ведь не за кражу в остроге сидел... Ато поденщиком, и это ничего: тяжела работа, так зато в столице... "Буду из заработка отцу помогать, если при удаче; а захотят повидаться - сделай одолжение: пойдут осенью на богомолье - коли надо, разыщут. А уж я к ним не вернусь, нет!"
И тошно стало Савёлу от этих дум. В самом деле, что с ним будет по выходе из острога, если домой не вернется?... "Погляжу-ка на свет Божий - маленько от сердца отступит", - решил Савёл. Уж собрался было устраиваться на своей койке, как в оконце - стук, стук! - звяк-нулостекло. Савёлдаже вздрогнул. Глянултуда, ничего не видно; влезть не успел - ба! она!!. Его красавица всей грудью ударилась вторично о стекло снаружи, бьется, силится проникнуть внутрь - вдруг затихла на секунду и исчезла... "Что за диво?" - подумал Савёл. Осмотрел оконце - а на подоконнике барахтается весь в паутине огромнейший черный таракан: должно быть, удачно вырвался от паука.
- Ах ты, глазастая! - воскликнул Савёл. - Так вот она зачем ко мне! Ну и глазок!..
Но вдруг он смолк и задумался, да так, словно затеял побег из острога или еще более отчаянное дело: держит таракана, а у самого глаза разгорелись, руки дрожат... Ему пришла в голову несбыточная мысль: а что, если да поймать разбойницу?..
Сидел, сидел Савёл, все думал, все на таракана смотрел; потом опутал его покрепче паутинкой, положил в свою шапку и опять задумался.
Приближалось время утренней поверки арестантов, уборки камер и раздачи завтрака, то есть хлеба со сбитнем*, который заключенные именовали "благодетельским", потому что его давали за счет местного благодетеля, богатого купца. Савёл начал прибирать каземат, а сам все думает: "Поймать, так надо окошко отпереть - а об этом сколько ни проси, смотритель и бровью не двинет, особливо для него, для штрафного, хоть оно, оконце, такое, что в него и голове арестантской не пролезть, не токмо человеку выскочить, - да еще и с решеткой... Аужкакбымы, яичница, зажилис тобой - за первый сорт!.."
Опомнился Савёл, когда возле его двери (номера первого) загремел засов. Офицер караульный, смотритель, надзиратель, два солдата с унтером остановились на пороге. Дневальный занялся уборкой; унтер, по правилам, осматривал углы и половицы, заглянул и под кровать; другой служитель, харчевой, ставил на стол оловянную кружку сбитня с двухфунтовой дневной порцией хлеба на ней. А Савёл тем временем, по тюремному обычаю, повернувшись лицом к образку, читал вслух молитву: Богородице Дево, радуйся...- он только ее и знал (в то время, по тюремному уставу, обыкновенно узники при первом и последнем обходах читали, а иные пели, утренние или вечерние и другие молитвы, но для незнающих допускались исключения).
- Ваше благородие! - произнес арестант, когда собирались его запирать. Он обращался не то к офицеру, не то к смотрителю. Смотритель нахмурился... Савёл, чтоб досадить тюремному начальству, любил при обходах заявлять всякие претензии: пусть-де господин офицер послушает, а может, что и выйдет. При тюрьмах в караулах дежурят младшие офицеры; но Савёл не умел различать чинов по эполетам - он смотрел на лица. Если караульный тучен и не молод, такого он производил в большой чин и при таких-то особенно и любил подразнить смотрителя, что не ускользнуло от проницательного и поседевшего на тюремной службе начальника. На этот раз, как нарочно, дежурил подпоручик с такой лысиной и с такими бакенбардами и брюшком, что, по Савёлу, офицера этого хоть бы и в генералы произвести, так не ударит в грязь лицом.
"Неужто опять чернявый за старое взялся?" - промелькнуло в голове смотрителя. Но Савёл говорил ласково, просительно:
- Явите божескую милость, ваше благо родие! Духота вконец одолела - знать, от печки прошибает! В камеру Савёла выходил угол печи.
- Чего ж тебе? - спросил смотритель, готовясь раскричаться.
- Дозвольте хоть на суточки выставить да отпереть оконце, - сказал Савёл, - малость ветерком продует.
У смотрителя отлегло от сердца.
- Что можно, то можно, - сказал он снисходительно, радуясь, что ему представился случай так дешево расплатиться с исправлявшимся арестантом, за которым вот уже с месяц не было никаких историй.
- Что можно, против того ничего не скажешь, - обратился смотритель уже к офицеру. Подпоручик только разгладил свои бакенбарды и ничего не возразил.
- Выставить!�заключил смотритель, уходя.

IV.  Помоги, Господи!

Час спустя, вовсе не в обычное время, к Савёлу вошел надзиратель с двумя солдатами и с рабочим, который и принялся исполнять распоряжение смотрителя. Надзиратель ворчал, называя Савёла "неженкой", "принцем". В другое время многое бы, вероятно. ему наговорил Савёл, но теперь он только блаженно улыбался. Надзирателю стало даже неловко: по крайней мере, когда оконце открылось, и в него вместе со струей влажного, теплого утреннего воздуха ворвался какой-то неопределенный, неуловимый по разнообразию шум со двора, ворчун-надзиратель уже совсем по-дружески сказал арестанту:

- Гляди же, на ночь не забудь запереть, - еще простудишься.

- Будьте благонадежны! - ответил Савёл, весь сияя.

Когда все было готово, Савёлу очень хотелось заглянуть хоть одним глазком на дворик - тут ли его разбойница? Да побоялся напугать ее: и то ведь, знать, порастревожили летунью, пока возились с рамой.

- Нет, лучше не глядеть, - прошептал Савёл тихо-тихо, точно птица уж непременно была так близко, что могла его даже услышать. Взяв свободный конец мочалины, он уселся на полу под самым окном, плотно прижался к стене, чтоб "глазастая" как- нибудь не усмотрела его с дерева, перекрестился и замер... Слышно было, как на дворе стонут разоренные голубки, чирикают          воробышки... Савёл во все внимательно вслушивался, искоса поглядывая вверх на оконце, -не мелькнет ли там тень от подлетевшей птицы. Так просидел он с добрый час, никого и ничего не дождавшись. С горя уж хотел закусить хлебушка, как вдруг слышит: "та-та-та-та!.." - звонко и без конца что-то затявкало: собака - не собака, да будто и не птица. "Что такое?" - подумал Савёл. Привстал к окну -так и есть: прилетела! Сидит на верхушке березы и чему-то радуется или кличет к себе. - А и горласта! - заключил Савёл, соскочив на пол. - Ну, шептал он, спешно усаживаясь по-прежнему и весь дрожа от ожидания, - сейчас, гляди, на частокол слетит, а то и ко мне, пожалуй...

И Бог знает, что с Савёлом! Сидит, а сам крестится, молится, точно не птицу ловит, а бесценный клад откопать собирается или молит у Бога о собственной свободе. "Господи, милостивый! Помоги, Господи! -бормочет, крестясь. - Заступница милосердая, Царица Небесная!". ..Ив глазах его блеснули слезы...
Что-то зашуршало у оконца... Глянул он вверх: птица уже не на подоконнике, а на поперечине железной внутренней решетки сидит... Сидит и преспокойно сверху оглядывает камеру...
Савёл обомлел...

Ранним утром, когда и Савёл, да и весь острог спал мертвым сном, красавица ежедневно, пользуясь утренней тишиной, особенно смело хозяйничала на облюбованном безлюдном дворике-тупичке, куда лишь изредка свозили с главного двора всякий мусор. Сюда не выходило ни окон ни дверей, кроме малюсенького оконца Савёла, и это оконце птица знала очень хорошо. Мухи и тараканы, постоянно возившиеся за стеклом, своими жирными брюшками страшно раздражали аппетит разбойницы. "Но близок локоть, да не укусишь" - она не раз пробовала поймать что-нибудь, но только напрасно колотила своим клювом о какую-то невидимую преграду. Удивительно, как этого раньше не замечал Савёл? Когда теперь, завидя добычу, птица вдруг без всякого труда проникла сквозь эту преграду и схватила таракана, она, необыкновенно довольная, легким прыжком, с тараканом в клюве, вскочила на решетку и, подняв свой хохол, стала внимательно оглядываться - куда это она попала? "Дупло хорошее!" - решила красавица, оглядевши тесную, но высоченную камеру Савёла. "Совсем хорошее дупло, и добра тут всякого должно быть вволю... Но... э-т-о кто-о-о?!" -с ужасом подумала гостья, заметив на дне ' 'дупла'' шевельнувшегося Савёла. Хохол ее так и вспрыгнул...

Савёл, от изумления чуть не выпустивший свою мочалину, собрался наконец с духом, и оконце захлопнулось. Птица, растерявшись, взвилась под потолок, ударилась об одну, о другую стену, хотела усесться на карнизе под самым потолком, сорвалась и рухнула на пол прямо у ног Савёла.

- Голубонька! Красавица! - чуть не рыдая от радости, завопил Савёл, схватив дорогую пленницу. - Матушка, золотая! Да какая ж ты красавица! - повторял он, нисколько не заботясь о том, что эта "матушка золотая" своим острым клювом изо всей силы впилась в его ладонь. - Господи, милостивый! Да какую ж утеху послал Ты мне, окаянному! - говорил Савёл, разглядывая яркие лазурные звезды на крыльях птицы, ее тигровый хохолок, белую шею, черные усики и шоколадного цвета спину и брюшко...

- Постой, погоди, голубушка родимая, постой, не щиплись, дай только крылышки перевязать, и заживем с тобой ахти как; освобожу тебя, родная, бегать, где захочешь... Ну вот, моя хохлатушка, ступай себе, ступай!

Выпущенная щеголиха каркнула громко, по-вороньи, в три прыжка очутилась в углу, запрыгала в нем, тщетно стараясь взлететь, и, наконец смирившись, уткнулась в пол носом. Сердце ее билось, и в голове все кругом шло... Она считала себя хитрейшей птицей на свете и понять не могла, что с ней случилось, и что с ее крыльями, вдруг переставшими слушаться... К испугу примешивалось досадное чувство какой-то потери, ей все хотелось вспомнить, что она потеряла? Что-то она держала сейчас в клюве, аппетитное, вкусное, уж собиралась проглотитьи обронила-гдеоно?.. Так досадует человек, когда его оторвут от тарелки в то время, как он намеревался съесть последний, самый смачный кусочек любимого блюда. Целые часы потом не выходит из головы этот кусочек, и человеку все как будто недостает чего-то.

Птица никак не могла собраться с мыслями. А Савёл, ни жив ни мертв от счастья, сидел неподалеку перед ней на корточках и все любовался ее красотой.
- Одно слово - райская! - восхищался он, как ребенок драгоценной игрушкой.
Но тут он взглянул вдруг на свою мочалину, болтавшуюся у стены, да так весь и обмер: "Господи! что, если заметят! Ведь подумают и неведомо что!.." Он оставил невольницу скакать по полу и со всех ног кинулся поскорее приводить все в порядок. Близилось время обеда; придет начальство -надо, чтоб все сошло благополучно. Прибрался Савёл - сидит, жует хлеб, а сам размышляет: "Вот теперь милости просим! Можно доложить - влетела и влетела, а я, дескать, и поймал... Али ее от греха в печурку засадить?" - соображал он.
В это время узница снова отчаянно каркнула.
- Ох, дуй-тя горой! - проворчал Савёл.

Нет, тебя, горластую, не скроешь! Ну что будет, то будет: значит, придется начальству показать. Вишь, глупая, и часового накликала...

- Ты чего? -лукаво улыбаясь, спросил он солдата, который глядел в его дверное окошечко. Тот, подумав, что карканье донеслось со двора, через открытое окно, уж хотел было отойти.

- Глянь-ка-сь! - Савёл поднес к окошечку свою красавицу.
Часовой и рот разинул от удивления.

- Вот красота-то! И что за птица за такая? -приговаривал арестант.
- Откелева ж ты сто? - спросил изумленный часовой. Он выговаривал "сто" вместо "это".
- Сама залетела, вот-те крест честной! -схитрил Савёл. - Ах ты, матушка, желанная ты моя, красавица! -ласкал он птицу. -Теперь хоть живая душенька со мной сидит...

- Гм!.. А ведь ето желудёвка! - решил часовой, вглядевшись в птицу. - Она, как есть, желудёвка!

- Почему так - желудёвка? - удивился Савёл.

- Потому она желудями кормится... У нас их до пропасти, стой птицы.

-Да, как же! Желудёвка! - посмеялся Савёл. - Намедни поглядел бы ты, как она у голубей яички таскала, - вот-те и желудёвка!

- Ето все может статься, но она желудёвка, верно тебе говорю. Сойка прозывается.
Слово "сойка" понравилось Савёлу, однако он все-таки поспорил:
-Сойка!!. Яичница она, разбойница-вот она кто, а не сойка, - говорил он ласково, стараясь высвободить палец из клюва птицы. - Она разорительница, воровка! - прибавил Савёл, пуская пленницу на пол.-Нупопрыгай!-сказал он, отпугивая ее рукой.

Птица опять забилась в угол. Савёл покрошил возле нее хлебца, положил и тараканов, уцелевших на окне, и отошел подальше, к самой двери, чтобы невольница хоть немного успокоилась. Она по-прежнему запрыгала из стороны в сторону, не обращая внимания на предложенный корм.

- Танцуй, танцуй! - тихо ворчал Савёл, любовно глядя на нее, - прискучит, перестанешь.
- Ёна до страсти желуди жрет! - все толковал часовой тихонько на ухо Савёлу, стараясь не пугать пленницу. - У нас их, родимый, в осень
и... и... и... какая пропасть! Летом за редкость встретишь, разве где в лесу; ну а что осенью, скажу я тебе, етих соек до страсти: вот какими стаями летают!.. Ты не сомневайся, - заключил он, уходя, - ето беспременно самая ета желудёвка - сойкой зовут...
- Сойка, так сойка! - решил Савёл, оставшись один. - Окрестим Соечкой - что ж, имя хорошее... Ишь, она, неволя! - куда и хохолок девался: опустила, сердечная...
Так он пробеседовал со своею Соечкой вплоть до полудня. Уж каких-каких имен не надавал он ей, пока та попрыгивала в уголке.
При обеденной поверке арестант не без внутреннего трепета показал свою узницу смотрителю:
-Дозвольте показать, ваше благородие... вот красота какая... - только и мог он выговорить.
Все, конечно, изумились не меньше, чем и давешний часовой.
- Сама залетела! -лепетал Савёл, утаив о тех кознях, какими он заманил к себе пленницу. - Дозволите ежели, так она хоть малость тараканов переведет, - прибавил он с робостью, все не теряя надежды, что ему не запретят оставить при себе дорогую соузницу -живую душеньку.
Против всякого ожидания, ему даже и не возражал никто, как будто просьбы его и не заметили: все равно как если б он просил, чтоб муху или таракана оставили при нем. Пока все любовались красотою птицы, смотритель, глядя на восторженного арестанта, подумывал: "Чем бы паря ни тешился!.. Пусть себе, на здоровье, возится, лишь бы нас-то не тревожил". Так и ушли все, преспокойно оставив Савёла вместе с его Соечкой. Подпоручик только - уж вышел было совсем -вдруг поспешно вернулся, чем сильно напугал Савёла, но оказалось, что офицер хотел лишь попристальнее рассмотреть у птицы ее роскошные усы, которые у соек и в самом деле так искусно вырисовываются по бокам носа, что легко можно ошибиться и принять эти бархатно-черные с синевой полосы за настоящие густые, выхоленные и красиво расчесанные, ну словом, за гусарские бравые усы.

V. Живая душенька

    � Ай да ловко! сказал Савел, когда его заперли. Его радости не было конца. Только ему жалко было смотреть, как бедная Соечка со связанными крыльями все бьется в углу: она даже рот свой разинула, черный пречерный. Савел, между прочим, подумал о птице: ты, должно, злюка, потому есть такая примета: черный рот у самых у злющих собак . Развязать же ей крылья Савел боялся: ну как стекло вышибет. После долгого размышления он ничего лучшего не придумал, как подсадить свою связанную красавицу на печурку. Почувствовав себя на значительной высоте над обладателем дупла, сойка сразу как-то посмелела; по крайней мере, не успел Савел швырнуть ей в печурку таракана с полу, как птица мигом съела его.

    � Вот это дело! � обрадовался Савел. Он покрошил в печурке хлебца, кашки, там же пристроил воду в черепке� найденном в той же печурке, и счастливый уселся на кровати наблюдать за своей подругой. Соечка, склонив голову, также, в свою очередь, долго и внимательно оглядывала все, изредка приподнимая свой хохолок, словно соображая что-то особенное.

    � Что ж, хоромина � не надо лучше, � давал ей Савел надлежащие пояснения. � Помещение достаточное хоть кому: целую � избу упрячешь...

    Сойка подняла хохол и, перевесившись, насколько могла, стала присматриваться,  не сидит ли там внизу и еще кто-нибудь, кроме Савела.

    � Чего заглядываешь? � спросил Савел. �  Никого, окромя нас; один, как есть один, сижу: уж очень я, красавица, расфордыбачился� вот меня и усадили сюда в холодок поотдохнуть, чтоб малость, значит, спеси с меня посшибло. Видишь, красавица, какое дело: бывает, человек должен простить по-божески, а он заместо того на дыбы, � вот ему так-то от Бога и выходит...

    Не раз невольница, вскидывая голову, приседала, как бы собираясь взлететь; но, видно, поняла, что лететь ей нельзя, что всего безопаснее сидеть там, куда ее засадили, и успокоилась.

    Под тихую, монотонную речь Савела она стала обчесываться, насколько ей позволяли это связанные крылья; а после, попив водицы, вдруг, к великой радости арестанта, преграциозно сгребла в обе лапы комочек каши и начала его поклевывать � зернышко по зернышку, звонко щелкая своим черным клювом при каждом глотании.

    � А! ха, ха, ха! � разразился восторгом Савел. � Что, франтиха, скусна арестантская кашка? Чай, после яичек не покажется?.. Ну да не беда, попривыкнешь. Оно ведь и грешно � чужую-то душу губить! К хлебушку, к кашке привыкай, разбойница, � так-то! А то на-ка, поди: нешто можно своего же брата обижать, разорять гнезда?..

        После каши сойка отведала хлебца: также сгребла корочку в лапы и стала ее пощипывать; но хлеб арестантский, как видно, не очень ей понравился: отщипнув кусочек, она бросила его вниз, то же повторила в другой, в третий раз и, наконец, кинув всю корку, внимательно проследила, как она долетит донизу.

    Савел рассмеялся.

    � Покорнейше благодарим, значит, за хлеб, за соль, кушайте, мол, сами, коли в охоту, � сказал он, поднимая сброшенный кусочек. � На добром здоровье, яичница, на добром здоровье! Не прогневайтесь: чем богаты, тем и рады; а что ежели вам не по скусу, то мы голубкам отдадим.

    Но от чего Савел пришел в совершенный восторг, так это увидев, как его глазастая гостья, подняв хохолок и вся как-то вытянувшись,  долго приглядывалась к одной из щелей своей печурки и вдруг, клюнув, вытащила оттуда преогромного черного таракана.

VI.  Чудная песня

     Трудно сказать: вырвалась ли эта сойка у кого-нибудь из клетки, или эти умные птицы вообще приручаются легко, что, впрочем, единогласно утверждают  и все зоологи, но только невольница Савела чуть ли не со второго же дня повела себя так благопристойно и рассудительно, что, по-видимому, вовсе и не замечала неволи, как будто испытывает ее не часы, а уж многие годы. Сидит себе по целым дням в своей печурке и внимательно поглядывает сверху, что там поделывает ее соузник; слушает его рассказы; дочиста съедает, хотя и украдкой, все, чем ее угощают; обчесывается, изредка выкрикивает на разные лады. Разве иногда, особенно если в оконце заглянет солнышко, красавица порывается вспорхнуть с печурки и подолгу напрасно танцует, стараясь расправить свои крылья. Ее, без сомнения, � и Савел догадывался об этом � тянуло посидеть на солнышке, что так любят все птицы; но развязать крылья узнице Савел все еще не решался, вспоминая, как она безумно колотилась о стены, когда сзади нее неожиданно захлопнулась оконная рама.

    Наконец, этак с неделю спустя, красавица так разутешила несчастного заключенного, как тому и во сне не грезилось, и в награду Савел развязал ей крылья.

Вот что случилось.

    Спит однажды Савел и перед самым рассветом видит сон: лежит он в своей избе; уж будто светает; спать хочется, а надо вставать. Слышно, во дворе мать возится и с солдаткой, сестрою Савела, о чем-то спорит; а в избе один отец: стоит перед иконами, молится Богу; Вани, младшего братишки, нету, он в ночное отпросился вечор... И не только все это видит Савел, но и слышит все, как наяву... Заскрипели ворота, выгоняют корову... Где-то жеребенок гигикает... Вот загромыхал, завизжал колодец: верно, солдатка по воду пошла. А утки крякают, и утята попискивают: рады, знать, водице - под колодцем полощутся... Запел было петух, да не кончил испугался чего- то и закудахтал... За окном на рябине, что подле избы, посвистывает иволга...

� Савелушка, пора! � говорит отец.

    И кажется Савелу, будто он, Савел, прежний � не пьяница, не буян, а каким раньше был, пока не озлобили его несправедливым жестоким наказанием... И думает Савел: �Сегодня отработаемся, а там два дня праздника: пойду завтра утречком на реку � рыбку половлю да птиц в лесу послушаю...� Савел с детства любил птиц...

    � Встаю, батюшка, � говорит Савел.

    � Пора, давно пора! � ворчит старик. � Вон соседи не по-нашему: коли поднялись!

    � А игрунчик-то наш, ишь, заливается! � говорит Савел, прислушиваясь, как на дворе опять заржал жеребенок.

� Да, да, � усмехнулся отец, � все утро орет, как оголтелый...

    Проснулся, открыл Савел глаза... Что за диво?.. Видит и постылый� каземат свой, и оконце, мокрое от дождя, все вокруг себя видит; а сон будто и наяву тянется: по-прежнему слышит Савел над самым ухом жеребеночек заржал, закрякала утка и утята пищат, а иволга то свистнет, то мяукнет, и петух все никак не сведет к концу свое кукареку � начнет и вдруг сорвется с испугу и закудахчет.

    � Господи, милостивый! � тихо произнес Савел, догадавшись, наконец, в чем дело. И не выдержал арестант, заплакал от умиления...

    То пела его пленница...

VII. Почему запела узница

Проснувшись сегодня, Соечка почувствовала себя особенно хорошо... В "дупле" едва светало. Она оглядела печурку, не грозит ли вблизи какая опасность: в печурке никого, кроме самой Соечки, не было; пленница приблизилась к краю печки и посмотрела вниз: �он� спит; не залез ли еще кто сюда непрошенный? Осмотрела углы � нет никого. Соечка вздохнула полной грудью. Захотелось ей потянуться, приподнять сначала оба крыла разом кверху, а потом каждое крыло порознь вытянуть вниз вместе с ножкой, но... с крыльями по-прежнему все еще творилось � что-то неладное. Это обстоятельство, уж в который раз, хотя и огорчило красавицу, однако хорошее расположение духа вновь � и во всей силе тотчас возвратилось к ней: уж такой счастливый денек задался сегодня...

        С тех пор как она попала в это дупло, всякое утро, по пробуждении, узница невольно сразу задумывалась над своей  горькой участью: что с ней случилось? И как ей жить с больными крыльями, да еще  в чужом дупле, да у такого огромного, страшного... серого, как земля? другого сравнения Соечка не могла придумать � при этом она подолгу вглядывалась в суконный арестантский бушлат-халат, которым с головой укрывался на ночь Савел, � он тогда казался ей глыбой высохшей корявой земли. Эти утренние думы, разумеется, были невеселы, и, главное, вот уж который день птица никак не могла понять, что же, что именно с ней произошло, как ей! дальше жить и на что надеяться: все как- то путалось и мешалось в ее голове. Так было раньше. А сегодня вдруг все само собой стало проясняться, все показалось в  более отрадном свете. Выспалась ли Соечка  получше или попросту обсиделась в чужом дупле, пригляделась к "серому" попривыкла к своей новой доле � трудно сказать, почему, но только в это благодатное утро пленница все поняла и примирилась со своей участью.

        Сколько ни ломай голову над тем, "серый" ли искалечил ей крылья, или они
сами собой заболели, ведь из этого старого дуплища уж не вылетишь, хотя вот он, просвет на волю, недалеко � взмахнуть бы крыльями и прощай, неволя... А коли вылететь нельзя, так нечего об этом и думать...  Лучше подумать о том, как жизнь пережить без крылышек.
    "Ну что ж! � размышляла Соечка, � ведь вот живу же пока... И то уж благо, что я вырвалась живою от этого �земляного�, как он сцапал меня да затащил сюда, в верхнее дуплишко: останься я там, на дне дупла, давно бы задавил неуклюжий... Тут и стану перебиваться.  А больно досадно, что серый раньше моего облюбовал это дупло; не скоро  такое сыщешь, � одной бы здесь то-то жить! спокойно было! Ну да признаться, не очень- то он опасен: уж сколько раз схватит меня, повертит в лапах, порычит и отпустит; ущипнешь � не сердится. Видно, не для еды, а так, от одной жадности, в свою кладовую упрятал меня: если б для еды,� так давно бы и съел�.

        Здесь надо оговориться, а то дальнейшие  рассуждения Соечки будут понятны не всякому. Иной, пожалуй, скажет: откуда сойкам знать о кладовых? А очень просто: сойки сами незадолго до зимы устраивают в дуплах кладовые и делают запасы: прячут орехи, желуди, всякие хлебные зерна... Чтобы вторично не прерывать нам соечкины думы, заметим уж кстати для несведущих, что сойкам привычное дело забираться и в чужие кладовые. Зимой эти  франтихи только и знают, что оглядывают беличьи запасы да склады синиц и других заботливых пернатых хозяев; осмотреть чужие пожитки, не лежит ли что плохо, � на это всякая сойка большая мастерица...
        �Жить мне с этим серым будет легко, � продолжала размышлять Соечка, � уж так он не хитер, что просто на диво! Я-то, знай, поедаю да поедаю все, что он сюда ко мне про запас прячет, а ему и невдомек: таскает  день целый, словно слепой. Вот тут мне и сидеть, где он свои объедки прячет: здесь завсегда сыта будешь...�
        Так обсудивши новое положение свое,  разумница Соечка начала обчесываться; обчесавшись с грехом пополам: ведь крылья-то связаны, она выпила глоточек водицы, а после, сама того не замечая, начала вслух мечтать о том, что делается теперь на белом свете... А попросту, красавица запела, и тут-то и пошли у ней и уточки крякать, и утята попискивать, засвистела иволга, заржал жеребенок, петух загорла нил... дальше пела она громче и громче. Ей думалось: а вдруг отзовется другая одинокая сойка и залетит сюда в дупло, полечит ей крылья, принесет орешков, желудей; а может быть, захочет остаться здесь, так вдвоем они и заживут. В своих мечтах Соечка носилась по лесам, полям, по деревням... пока не разбудила серого.
        � Ах чудо чудное! � думал Савел, дивясь � тому, что он слышит, и боясь шевельнуться, чтоб не потревожить певунью. � до слез  проняла, голубка! � прошептал он, вытирая глаза.
            А Соечка все пела...
        � Господи, милостивый, откуда что берется! � не переставал изумляться арестант. � Диво, да и все тут!.. Ах ты, птичка золотая, красавица ты моя писаная!  Сколько ж в тебе разуму! Ведь не что другое � переняла, а на-ка-съ, поди, все как на  картине показывает... И ведь ровно угадала. Я, значит, задумал про столицы разведывать, а она-то мне, сердечная, втолковывает: полно-ка, Савел, и в деревне, мол, прекрасно-хорошо... Сам Бог тебя послал, Господи, милостивый! Как есть � Сам Бог!..
     Глянул Савел на птицу: сидит в своей печурке, вытянула шею, головой вертит направо, налево, все разглядывает, а сама напевает; видно только, как ее белое горлышко от пения перекатывается...
        � Ну и разумница! � размышлял Савел. � От тебя, болезная моя, и сон такой  приснился, деревенский...
    Сойка запилила...
    � Ишь, ты! � подумал Савел, - ах провалиться!.. В лесу, стало быть, работа кипит, бревна пилят, а нас с тобой и нету там... Чудо да и только!..  Подумаешь: я людям досаждал, ты голубков да воробышков обижала, и вот сидим мы с тобой за решеточкой, вместе свободу поминаем... Так что ли, красавица?
       Он шевельнулся; птица смолкла, перевесила голову и глядит на него: что-де он там замышляет?..
Савел сел на кровати; с испугу сойка затакала.
        � Что, милашка, помешал я тебе? � любовно спросил арестант. � Ничего, Соечка, не поделаешь вставать время! Мы с тобой не генералы, видишь: день на дворе � надо подниматься.
        Он встал, хотел было убираться, но вдруг... против обыкновения, не дожидаясь начальства, начал усердно молиться Богу.

        Благодарил ли он Бога за ту утеху, что досталась ему в неожиданной пленнице, или же молился о своих стариках, которые вспомнились сейчас во сне, � Савел, пожалуй, и сам не сказал бы, о чем он молится, но так искренно, так сердечно молиться давно, давно не доводилось ему: истово и не торопясь арестант клал на себе крест за крестом и кланялся перед темненькой иконкой в пояс, и чем дольше он крестился и кланялся, тем сильней и сильней бежали слезы из глаз его...
� Ну а теперича за работу! � сказал Савел, улыбаясь через силу и смахивая слезы с глаз. � Помолившись, будем, стало быть, свою "скотинку"  убирать.
 

VIII.  Красные дни

Ежедневно по вечерам, едва стемнеет в камере, и тараканы безбоязненно начнут разгуливать по стенам, Савел обыкновенно без того и спать не укладывался, чтоб не наловить дюжину, другую непрошенных гостей для завтрака своей Соечке. Кроме того, от своего ужина он, разумеется, припрятывал и хлебца, и кашки, и картофеля... Весь этот харч Савел на этот раз особенно старательно размял в руках, прибавив к месиву надлежащую порцию тараканов, убрал почище в печурке. Во время этой уборки распевшаяся сойка, прижавшись к задней стенке, изредка посвистывала, на манер иволги, а серый успокаивал ее: "Ну, ну, недолго - сейчас и уйду!" Налил свежей воды в черепок, задал "скотинке" корму и уселся смотреть, как она будет завтракать.

3ная уже по опыту предыдущих дней всю простоватость своего невольного соседа, сойка сразу и без церемонии приступила к трапезе. Сердце радовалось у хозяина - так смело и с такой жадностью принялась скотинка в этот день за его угощение: то таракана проглотит, то возьмет в лапы комок месива, отведает того-другого, запьет водицей и радостно затакает: "та-та! та-та! та-та!.."
    - Ну вот! - шептал Савел в умилении, - а дай-ка-сь, я крылышки тебе развяжу, так заживем с тобой - лучше не надо!
    - Каррр... - словно ответила ему сойка.
    - Одно дело - каторга! - сострил Савел. -
Нешто я не вижу: ни тебе почиститься, красавица моя, ни поразмяться, - как есть каторга!.. Вот начальство проводим, и за песню твою, что ты мне, родимая, сегодня спела, развяжу тебе крылышки, вот те крест честной! Только шибко не озорничай! Здесь, милая, порядки строгие.
    И Савел исполнил свое обещание, хотя не без робости. Но, против ожидания, беды никакой не вышло. Облетев дупло, Соечка возвратилась в печурку и пронзительно каркнула; потом кинулась было к оконцу, но, сильно стукнувшись о стекло, умница сразу, как видно, сообразила, в чем дело, и уж больше не повторяла этого маневра. Покружит по каморке, порасправит крылья да и в печурку: отряхивается, охорашивается, брызжется водой... Под вечер только, когда в оконце заглянуло солнышко, она перелетела на оконную железную решетку и, пока не смерклось, сидела там, и нежилась на солнце, и обчесывалась, и попевала на радость Савела... Спать возвратилась в печурку.
    А наутро выкинула совсем неожиданную штуку и хотя страшно перепугала своего серого, но и порадовала его донельзя. Савел уж не спал. Зажмурившись от удовольствия, он, лежа, слушал утреннюю песенку своей красавицы все о том же: что вот-де, как хорошо на свете Божьем, что в лесу, что в деревне: курочки кудахчут, уточки крякают, жеребята радуются утру, а люди выходят на работу, кто пилить, кто косить... Вдруг песня резко оборвалась, и что-то камнем хлопнулось сверху на пол. Савел обомлел. Под кроватью запрыгало что-то, стукаясь о доски. Савел вскочил, как ужаленный, и - что же он видит? Его красавица уж наверху в печурке празднует победу, а в лапах у нее... мышонок.
    Кто из двоих обитателей дупла радовался больше, сказать трудно. Сойка не могла вдоволь нарадоваться тому, что успела первой, то есть раньше серого, заметить и схватить, такую лакомую добычу, и, крепко держа мышонка в своих сильных лапах, кричала и кричала без конца о своей удали; а Савел торжествовал потому, что приобрел подругу, которая и песнями утешает, да еще и выводит в его каземате всякую нечисть.
    - Ах ты, разумница! - приговаривал он в такт веселым возгласам птицы. - Ну что ты за золото-птица! Уследила ведь, зоркие твои глаза! Ах ты, моя кошечка-хохлатушка!.. Так вот оно, какое тебе есть повеление от Бога: тебе, значит, указано всякую нечисть изводить - мышей, гадюк...
    С этого дня Соечка зорко поглядывала, вниз из своей печурки, и ни одному мышонку не удавалось безнаказанно перебежать камеру. Иногда птица слетала на пол и подолгу, точно кошка, простаивала у норы, поджидая, не выглянет ли оттуда серенькая мордочка. Савел в таких случаях, забравшись с ногами на кровать, сидел обыкновенно, как истукан: не шевелясь и глазом не моргая...
    Короче сказать, с Соечкой для Савела и в тюрьме настали красные дни. Уж и в помине не осталось того, как он, бывало, едва встанет, прежде всего выругается: выругает тюрьму, начальство тюремное, деревенских стариков и насмешников, и ну потом, как зверь, шагать от стены к стене да обдумывать, кому и как досадить, возвратясь в деревню. Или как он в деревню-то возьмет да и не вернется: будут разыскивать его для податей и всяких повинностей - пусть поищут! Такими думами Савел ежедневно доводил себя до совершенного остервенения. А теперь, чуть забрезжится, так уж Соечка заводит бесконечную песенку о Божьем свете, и пробудившийся арестант слушает и слушает свою красавицу-болтунью... И чудится ему, что и он встречает утро не в каземате, а на вольной волюшке, в своем родном Никулинском... Полежит Савел, наслушается вдоволь затейливой песни и, поднявшись, как некогда, в счастливую
свою пору, прежде всего станет на молитву; помолясь, уберет свою скотинку, приберет все в каземате, сядет и любуется на разумницу Соечку, беседует с нею...
    Привыкала и сойка к своему серому не по дням, а по часам: слетала на дно дупла и беззаботно разгуливала или подстерегала мышей; оглядывала все щели в стенах, ворошила одежду Савела; а по утрам, проголодавшись, без церемоний хватала корм прямо из рук у него, если тот уж чересчур копался, разминал и перетирая своими неуклюжими пальцами с вечера заготовленные припасы. Кажется, Соечка начинала догадываться, что серый не для себя хлопочет, не себе про запас, а именно ей, дорогой гостье, таскает и таскает в печурку всякую, снедь�
    Так и проходили день за днем�

IX.  За Богом молитва не пропадет

    Смотритель только плечами пожимал, видя перемену с Савелом. Строгий начальник давно перестал досадовать на арестанта, и при обходах даже заговаривал с ним.
    - Ну что твоя птица? Не улетела? � ласково спросит иногда.
    - Извольте взглянуть, ваше благородие, - в печурке сидит, - ответит довольный Савел, - живет хорошо, спокойно, даже на удивление. А уж что тараканов да мышей переловила!..
    - Ну пусть живет! - посмеется смотритель. - Надо ее в списки записать.
    - Явите божескую милость, ваше благородие! - обратился однажды Савел к смотрителю после такого разговора.
    - В чем дело?
    - Смилуйтесь, ваше благородие...
    - Да что нужно-то?
"В общую будет проситься", - подумал смотритель.
    - Дайте мне работенку какую ни на есть! - чуть но со слезами попросил Савел.
    - Да куда же тебя приставить?
    - Зачем ставить, - возразил Савел, - мне, сюда какую ни на есть работу, - что ж, ведь я не из корысти, я ничего решительно...
    Смотритель даже руками развел...   

Встанет Савел, помолится, уберется и сядет за работу. Он шуршит своей суконкой, а птица еще пуще заливается-поет, и работает Савел с раннего утра до позднего вечера, не видит, как и время идет. Работает, а сам думает: "И сколько лет в жизни даром загублено! Сколько греха, Господи!.. А с чего?.. Вот птица Божия: ей ли не свободно жилось? - лети куда вздумаешь, - а попала, сердечная, в неволю, ведь не озлобилась: сидит, Бога песней восхваляет, утешает меня, окаянного�
    Уж больно спесив ты, Савел! Не снес малого, так великое Господь наложил... Поделом! Кабы знал, где упал, так соломки б подостлал; уж теперь, брат, кайся... Тоже бродить задумал, в Питер захотел! Уж как хороша выдумка! Нет, брат Савел, иди-ка в деревню - так-то много спокойней будет, а то как бы Питер бока тебе не вытер... Станут смеяться на селе - пусть смеются, кому в охоту, - зубы себе простудят, только и всего".

- Так ли, Соечка? - спросил арестант.

Соечка пела, не умолкая, как бы одобряя намерение Савела.
    "Христос милосердый за нас, проклятых, смерть претерпел, - размышлял Савел, вспоминая недавнее наставление старичка-батюшки на исповеди, да еще за мучителей Своих и молился, Отец Небесный! А мы, ироды, норо-вим сожрать друг дружку. Вот мы каковы, птичка моя дорогая! Он мучителям все отпустил, Милосердый; а Савел, вишь, не мог простить, как пришли к нему старики с повин-ною: хоть разорваться, да не поддаться!.."

Раз после такой отповеди, в середине июня, в день своего Ангела, положил он суконку, встал и начал молиться. Читает Савел: Бого-родице Дево, радуйся... и поминает мучеников Мануила, Савела, Исмаила - вдруг зашумело что-то в коридоре... гремят замками, голоса слышны чьи-то незнакомые... и отпирают каземат Савела. Входит молодой господин, а с ним начальство всякое, и господин объявляет, что Савел свободен идти куда хочет... Бедный арестант не мог сообразить, во сне он это слышит или наяву... Но вот начальство пошло к дру|гим, а каземат Савела так и оставили незапер-|тым... Мало-помалу освобожденный пришел в себя и понял наконец, что случилось: нежданно вышел от царя милостивый манифест, и многих заключенных, а в их числе и нашего Савела, выпустили из острога гораздо раньше срока... Толковали было арестанты о царских Манифестах: еще когда Савел сидел в "общей срочной", ждали манифеста; но ему, Савелу, как штрафному арестанту за дурное поведение в остроге, не приходилось на манифест Надеяться. Да смотритель, как видно, был незлопамятен и забыл старое...
    - Куда же ты свою крикунью денешь? - спросил он, прощаясь с Савелом и наградив его за чистку посуды.
    - Она - птица святая! Вот те крест честной, ваше благородие, - ответил Савел, � даром, что разбойница. Она меня, одно слово, настоящим человеком сделала.
    - Как так?
    - Верно вам говорю. Вот я сейчас домой иду, а то пошел бы в иную сторонушку� Царь-батюшка, дай Бог ему здоровья, из острога Савела выпустил; а свободу Савелу дала, душу мою, значит, ослобонила вот
эта самая хохлатушка.

Он указал на кошелку, в которой сидела и трепыхалась его Соечка.
       - Покуда до родного леса не донесу ее, - прибавил Савел, - потуда и не выпущу.
       Освобожденные в тот же день арестанты: часовой подмастерье и другие - сманивали было нашего Савела идти с ними отпраздновать, как подобает, царский манифест; но тот уперся, как вол, и, не теряя ни минуты, с кошелкою в руках направился в сторону своего родного Никулинского... В то время чугунок� на Руси было еще мало: Савелу предстояло пройти верст сто с лишком�
       Когда на третьи сутки к вечеру он вступил в лес, который лежал в полуверсте от Никулинского, ему вдруг стало жалко выпускать Соечку, не показавши ее своим домашним. Долго колебался Савел: и слово хотелось сдержать, и, еще больше, - потешить хотелось родных, показать им ту птицу "святую", что сделала из него настоящего человека...
       - Нет, - решил Савел, обращаясь к Соечке, - повремени, не прогневайся, желанная ты моя! Покажу тебя, хохлатушка, старикам своим, расскажу им, как ты меня тешила, беспутного, на хорошее дело наставляла, тогда и выпущу, вот те крест! Ночку у нас переночуешь, послушаешь, как наши никулинские петухи орут да уточки крякают... есть и колодец... всего наслушаешься... тогда и снесу тебя в лес - лети, Савела не забывай!..

Уж вечерело. Солнце золотило верхушки, леса; посвистывали овсянки, кричал дрозд. Была суббота, в селе дозванивали всенощную. Савел перекрестился, прибавил шагу и скоро подошел к родной избе, крайней на селе, радуясь и вместе робея. Заглянул в окно. Семья ужинала: седой, как лунь, отец, мать-старуха, братишка младший, Ваня, и сестра-солдатка - все жевали хлеб с луком и прихлебывали квасом... Ваня вырос, и не признаешь...

И когда Ваня выбросил кота за дверь, Савел показал всем свою сопутницу и рассказал подробно, как все было: как он затосковал было до одури, и как, словно чудом каким, поймал он эту самую птицу, и какой сон ему приснился, и чему его учила птица своими песнями.

Все так и ахнули, как увидели разрисованную пернатую красавицу. Ванюша от изумления вдруг всю пятерню запустил себе в рот и по-журавлиному поджал одну ножку...
    - Ты ж, Савелушка, пусти ее! - сказала старуха, обливаясь слезами.
    - Завтра с Ванькой пойдем в лес, выпустим, - весело говорил Савел, - желательно было всем показать. Одна беда, Ванюша, - прибавил он, нежно поглаживая Соечку, - песни ты ее не услышишь и не будешь иметь веры моим словам.

Ваня стал совать птице хлеб.

- Таракана поймай, - наказал ему Савел, - вот это ей за первый сорт!
       - Таракана? - удивились все.
       - Да, - подтвердил Савел, - еще мышей.
       - И мышей лопает? - изумился старик.
       - Самый это скус для нее, - смеялся
Савел, еще как ловит: за ней и кошке не угнаться.
       Сойка отведала никулинских тараканов, и ее со связанными крыльями пустили спать на печку.
    Наутро братья отнесли пленницу в лес.
    - Ну разбойница! - сказал с чувством Савел и даже снял для чего-то шапку. Он долго соображал, что бы ему сказать ей на прощанье. - Ну, � сказал он, вздохнув, � век тебя не забуду!.. А ты смотри � голубков
и воробышков не обижай! Ну лети с Богом!..
        Птица взвилась на самую верхушку огромной сосны и, к великой радости Ванюши, тут же и запела. Пела она очень долго - точно прощаясь, в свою очередь наставляла Савела, что ему любить и что делать.
    Когда она запилила, Савел сказал, смеясь:
    - Да уж ладно, ладно, пилить не пилить, а работать будем. Ты за собой-то посматривай!
Мудрено сказать, исполнила ли Соечка заветы своего временного соузника. Савел же навсегда полюбил то, о чем с таким чувством рассказывала ему пернатая болтунья по утрам в тюремном каземате. Любил он, чтобы на его дворе и уточки крякали, и куры с петухом перекликались, и жеребята с телятами поигрывали, - словом, из Савела вышел мужик домовитый и работящий. А что было, то быльем поросло. "Быль молодцу не укор!" - говорят никулинские крестьяне, когда почему-либо вспоминают былое из жизни Савела...
    Теперь Савелу лет под шестьдесят, и если вы встретитесь с ним, то при случае он расскажет и вам о чудной птице, сделавшей из него настоящего человека.
_______________________________________________________________

1    Чугунка  -  железная дорога

2    Сам-друг  -  вдвоем
 

Свет Рождества №1(12),2(13), 3(14) 2005г.